Ілюстрований додаток до номеру газети “Южный Край”. Щотижневе видання.
южный край ЛАЗУРЕВЫЯ ДАЛИ. (Акварель). Знакомы ли вамъ чудесныя дали воспоминаній? Эти дороги, по которымъ однажды уходишь, чтобы забыть все настоящее, снять всѣ маски, которыя сработала жизнь,— этотъ зло-хихикаюшій скульпторъ. Уходишь въ такую даль,—и вотъ, гдѣ то тамъ, почти у исто ковъ бытія, находишь давнее, находишь самого себя, но совсѣмъ иного, особаго, тихаго; обни маешь себя-и чужого, прекрасна го—цѣлуешь похолодѣвшія губы, смотришь на свое дѣтское лицо, Дѣтскія дѣла,—отошедшее чудо, и вдругъ становится такъ невы носимо больно, такая безысход ная тоска, точно подошелъ къ самсй любимой и драгоцѣнной могилѣ. И всетаки тамъ, въ этихъ Даляхъ воспоминаній, у истокозъ жизни,—царитъ необычайное оча рованіе. Нѣжное перламутровое солнце проливаетъ на все ровные недви жимые лучи. Недвижимы дома, недвижимы цвѣты и лица этого Далекаго дѣтства. Полная тишина, въ которой медленно плывутъ легкіе призра ки, ласковыя тѣни. Полная тишина,-и только време- нами, надъ гранями перламутро ваго свѣта дрожатъ серебряные переливы тихгхъ, невидимыхъ, задумчивыхъ колоколовъ. Кажется, съ той минуты, какъ ты ушелъ изъ этой чудесной стра ны, она погрузилась въ вѣчный сонъ, и этотъ сонъ—горячая, безсловесная молитва за всю свою будущую жизнь. Тамъ, въ даляхъ дѣтства, молятся за тебя маленькая комнатка съ маминой иконой въ углу, полочка книгъ, гдѣ Робин сонъ Крузо и Донъ-Кихотъ, и всеобщая географія; молится на этажеркѣ тобою постороенный корабликъ съ распущенными пару ■ сами,учебники, кроватка въ углу, молятся улички, по которымъ ходилъ въ гимназію, твоя класс ная парта, садикъ,ггдѣ гулялъ и впервые любилъ, берегъ моря, гдѣ купался и собиралъ ракуш ки, сверкавшія, какъ драгоцѣн ные камни. Все сонъ, все молитва и все такъ ужасно, такъ трагично далеко. Надъ гранями перламутроваго свѣта плачутъ тихіе, невидимые, задумчѵвые колскола. Нѣкоторые лики особенно памятны. Если бы я былъ художникомъ, то нарисовалъ бы въ рядѣ нѣж ныхъ картинъ эти дали. Сдѣлалъ бы для нихъ драгоцѣнныя рамы, хранилъ въ одинокой комнатѣ и иногда входилъ бы въ эту комнату ради тоскующей молитвы н тоскующихъ воспоминаній. Четвергъ, 3- го Апрѣля 1914 года. ИЛЛЮСТРИРОВАННОЕ ПРИБАВЛЕНІЕ КЪ No 11979. Голгоѳа. Андреа Превышали. PietA О рт олапо. ,2 ЮЖНЫЙ КРАЙ. ЮЖНЫЙ НРАЙ. 3 Четне.рп,, 3-го апрѣля 1914 года. Четвергъ. 3-го апрѣля 1911 года. Это было въ началѣ Страсгной недѣли. Мнѣ всегда казалось, что эти дни даже освѣщены особымъ свѣтомъ. Жизнь тише, все тише, и въ тишинѣ кто то говоритъ, и всѣ ему уступаютъ и слушаютъ. Самъ слушаешь, и оттого такое особенное настроеніе, ожиданіе, красивая печаль и покой. Я не сижу уже въ комнатѣ, вѣдь, я свободенъ сейчасъ оть моихъ учебниковъ. Втайнѣ меня смущаетъ эта странная сила, которгя вдругъ нарушила обычное теченіе жизни, которая даже выше гимназіи, выше учителей, и всѣ они отошли въ сторону, стали такими маленькими и незначительными. Солнечно. Тепло по весеннему. Въ нашемъ дворѣ тополики почками одѣлись; вишенька набухла,—вотъ, вотъ улыбнется бѣлою пушистой, ароматной улыбкой. Въ амбарѣ мое царство. Ворота распахнуты,—свѣтло, душисто, да душисто, это пахнетъ сосѣдней конюшней, гдѣ время отъ времени позваниваетъ копытами нетерпѣливый Вороной, пахнетъ эрмяками, сбруей, сѣномъ. Съ балки потолка спускаются мои качели съ дпинной узкой доской, —качаясь на нихъ, я чувствую себя на кораблѣ,—спускается трапеція, Христосъ ВЪ терновомъ вѣнцѣ, В. М. Васнецова. и рядомъ, длинный толстый канатъ, по которому я теперь ползаю по нѣсколько разъ на день—настоящій матросъ долженъ быть другомъ каната и натереть себѣ хорошія мозоли. Конечно, онѣ у меня были, и я гордился ими,— растопыривалъ пальцы, разсматривалъ руку съ важ ной миной. А развѣ я не былъ матросомъ, матросомъ таинственной шхуны, которая плавала вокругъ стивенсоновскаго острова сокровищъ? И развѣ я не пѣлъ временами нарочито сердитымъ старымъ голосомъ: Было насъ, матросиковъ, пятнадцать человѣкъ; Пятнадцать удалыхъ морскихъ волковъі Амбаръ—мое цзрство. Я завладѣлъ широкой, тяжелой и крѣпкой доской, на которой толь ко что гладила прачка Ѳецосья, приспособилъ къ ней станокъ и выпи ливаю по орѣховому дереву изящную рамочку. Дѣло въ томъ, что мама, вернувшись къ обѣду домой,—это было совсѣмъ недавно,—принесла мнѣ и подарила иконку, шитую шелками, —золотистый образъ. Рамка для нея. Я рѣшилъ, что именно теперь, когда такъ часто ходишь въ цер ковь, хорошо выполнить эту работу,—я о ней думалъ еще до того дня, какъ насъ распустили въ гимназіи. А когда выпилю,—подклею рамку золотой бумагой.—уже заготовле на,—и все будетъ походить на маленькій иконостасикъ. Вѣдь, въ на шей гимназической церкви именно такой золотистый узорный икоио- стасикъ. Дворникъ Никита сидитъ на перевернутомъ, старомъ ведрѣ и ку ритъ. Ему, видно, очень сладко курить. Медленно пускаетъ дымъ, и тогда словно загорается его большая рыжеватая борода. Сплюнетъ, снова затянется и вдругъ зажмурится, как ь котъ. Только временами возвращается къ дѣйствительности. Услышитъ, какъ Вороной заскребетъ полъ въ конюшнѣ, и зычно крикнетъ грубымъ привычнымъ голосомъ: —Не балуй, чортовъ сынъ! Потомъ улыбнется,—безъ злобы ругнулся, я это понимаю,—улыбнется и протянетъ, снова прищурясь: — Ве-е-е сна. Вотъ это я понимаю и не понимаю. А все таки мнѣ кажется, что Никита такъ говоритъ и такъ улыбается, потому, что только что съ Ѳздосьей гоготалъ на дворѣ. Она вся красная-юбка, и кофта, и лицо; тоже мастерица гоготать. Шлепнулъ по спинѣ,—тоже безъ злобы,— а она ему шею потрепала, загоготали и разошлись. А я выпиливаю. Линда забѣгаетъ въ амбаръ, большая собака, бѣлая въ коричневыхъ пятнахъ, забѣжитъ, ткнется носомъ въ мои копѣча, а потомъ снова ле титъ во дворъ и прыгаетъ тамъ, какъ сумасшедшая, съ острымъ радост нымъ визгомъ. Что то есть въ ней общее съ красной Ѳедосьей, когда та съ пѣсня ми развѣшивала бѣлье. Уже въ сумерки заканчиваю работу. Радуюсь, буквально прыгаю по лѣстницѣ въ второй этажъ нашего дома, вѣшаю свою рамочку на стѣнѣ, одѣваю мундирчикъ и лечу въ гимназію,—вечерняя служба для меня осо бенно привлекательна. Почему?—Этого я не спрашивалъ, да и не зналъ, не отвѣтилъ бы. Низенькій широкоплечій Аникей стоитъ у входа въ церковь. Но те перь онъ другой. Обычно стоитъ въ коррядорѣ, подъ часами, съ боль шимъ ззонномъ въ рукахъ и отзваниваетъ перемѣны, окончанія уроковъ. Сколько разъ онъ всѣхъ спасалъ, и какъ всѣ его любили. Простой чело вѣкъ, даже не учитель, а зазвонитъ—и все прекратитъ. Но теперь онъ другой въ своемъ черномъ сюртукѣ съ серебряными пуговицами. Какой то маленькій сталъ, тихій и не смотритъ смѣющи мися глазками, а строго, важно. Бороду вѣеромъ распушилъ на груди и что то бормочетъ въ усъ. Прохожу мимо надзирателя. Вотъ этотъ не измѣнился и по прежнему непріятенъ. Тонкій, суетливый, съ облѣзшей маленькой головкой, поглядываетъ во всѣ стороны, юлитъ. Въ церкви полумракъ, разрисованный синеватыми ладанными дымами; онъ сгустился у потолка съ облаками, и потому облака эти кажутся живыми. Въ томъ синеватомъ туманѣ—неподвижные яркіе язычки восковыхъ свѣчъ. Надъ ними странно дрожитъ воздухъ, и все кажется таинствен нымъ и строгимъ,—далеко не такъ, какъ въ обычные дни. Отблески воскового свѣта ласкаютъ рамы иконостаса, дробятся въ гладкихъ пространствахъ , паркета, а лампады напоминаютъ цвѣтныя звѣзды, высыпанныя въ полумракъ и застывшія въ полумракѣ. Поетъ хоръ медленно и печально. Священникъ у матово блещущаго иконостаса, тоже черный и печальный, говоритъ свое. И странное чувство,—будто какой-то чудесный сонъ сковываетъ и мысль, и тѣло. Молишься тихо, обо всемъ молишься: и о геометріи, и объ алгебрѣ, о послѣдней четверти, о книгахъ, которыя хочешь получить на праздникъ, о мамѣ, которая не совсѣмъ здорова, еще разное, разное, что никакими словами нельзя передать! И вотъ постепенно все сливается въ одно цѣлое—и пѣсни, и свѣчи и ладанный дымъ, лампады и слова священника. Тогда кажется, что поютъ свѣчи, поетъ золотой иконостасъ, и цвѣт ныя лампады говорятъ ласковыя, таинственныя слова, а дымъ ладана —крылья невѣдомыхъ птицъ, которыя прилетѣли сюда къ молящимся людямъ. Я выходилъ тихій, немного взволнованный, и уже на парадномъ, кто-то легко тронулъ мою руку. Это гимназистка Ната. Ей очень нравится наша церковь, нашъ хоръ, и иногда она приходитъ къ намъ. Она еще носитъ шубку,- прохладно вечерами,—коричневатая шубка съ пушистымъ темно-сѣрымъ воротникомъ, и оттого, что воротникъ такой пушистый, такой теплый, сама Ната выглядитъ пушистой, теплой и ла сковой въ своей маленькой черной шапочкѣ. — Здравствуйте, Ната. Вы были у насъ? Я не видѣлъ. — Проводите меня? Мама сегодня не пошла. Разнервничалась, I Распятый Господь. В. М. Васнецова. Въ ГеѳсИ^ е Сс 1 анЦингсръ. Тайи^я’ ,4 ЮЖНЫЙ ИРА И. Четвергъ, ;i-ru апрѣля 1IJ11 года Плащаница. XVII вѣка. „Не рыдай Мене, Мати“. Икона XVII е. все хозяйничаетъ. Много работы. Мы выходимъ. Вотъ гимназическій бульваръ съ тихими деревьями, ко торыя не сегодня завтра такъ нѣж но зазеленѣютъ. Небо звѣздное, и смотришь на эти звѣзды—онѣ похожи на тихія свѣчи у синяго иконостаса. Легкій, вѣтерокъ, нѣжащій, про хладный. Но онъ уже ароматенъ, точно родился въ какихъ то пре красныхъ садахъ, пахнетъ свѣжею дымящеюся землей. Почти безъ словъ идемъ по тихимъ уличкамъ. Вотъ, цѣлый день я ни разу даже не подумалъ о Натѣ, но сейчасъ мнѣ ясно, что всетаки цѣлый день она была со мной. Я не понимаю—люблю ее или нѣтъ. Я этого не знаю, но мнѣ удиви тельно легко и радостно, хочется запѣть отъ радости, хочется, чтобы Ната заглянула въ мое сердце и моему сердцу улыбнулась вотъ-такъ тихо и ясно. Мы такъ недавно встрѣ чаемся съ нею, но отчего же мнѣ такъ хсрошо, когда сна рядомъ. Посмотрѣлъ на нее—какой это странный особенный вечеръ!—все иное. Ната—будто фея изъ сказки идетъ со мной! Тоненькая, тихонь кая,—-похожа на свѣчечку,—горитъ въ молчаніи одинокой улички, го ритъ рядомъ со мной. А небо, а звѣзды, а этотъ ароматный ласкающій воздухъ,—мнѣ кажется, что я еще не вышелъ изъ нашей церковки, еще слы шу медленно печальное, сладостно-вол нующее пѣніе хора. — Ната, неопредѣленно прошепталъ я. И словно все сказалъ, и никакихъ словь больше нѣтъ. Но, Господи, какъ радост но, какъ небычайно. — Я сегодня много занималась, поче му то сказала она.—Потомъ мамѣ помо гала. Ночью мнѣ снилось, что я опять даю пробный урокъ. — Знаете, Ната, вы только улыбае тесь, а смѣяться не умѣете. — Нѣтъ, иногда смѣюсь. Очень гром ко смѣюсь. — Я еще не слышалъ. Я, Ната, се годня выпиливалъ рамочку. Повернулась ко мнѣ. Слушаетъ, какъ ей разсказываю о своихъ дѣлахъ. У нея очень бѣленькое личико, чер ные замѣчательные глазки,—я много видѣлъ гимназистокъ, но она лучше всѣхъ, она и умнѣе всѣхъ и интерес нѣе всѣхъ,—а ротикъ у нея очень крас ненькій. Я смстрю и думаю: „Вотъ есть желто-ротенькіе цыплята, а Ната, значитъ, ало-ротенькая или розо ротенькая”. Мнѣ такъ понравилась эта мысль, что я сказалъ о ней Натѣ. Она улыбнулась и протянула: — Роза—розоротенькая. Мнѣ нравится. А все таки похожа на цыпленка. Какой то сладкій порывъ заста вилъ меня вздрогнуть. Я тихонько взялъ похолодѣвшіе пальчики Наты, ласкалъ ихъ сво ими пальцами, и такъ молча, дер жась за руки, мы шли до самаго дома. 1 Здѣсь простились у большого стекляннаго параднаго. Было тихо и странно. Мы стояли съ минуту другъ около друга. Я смотрѣлъ и смотрѣлъ на Нату, и мнѣ казалось, что поцѣловалъ ее. Ушла. Но меня не оставляла ра дость. Теперь не слышитъ, и я прошепталъ: „милая моя, дорогая Ната”. Потихоньку отправился домой, слушая, какъ гдѣ то далеко лаяли собаки. Все было однимъ мигомъ… Кто скажетъ, гдѣ Ната; кто ска жетъ, гдѣ этотъ единственный, не обычный чудесный вечеръ? Я не знаю другсго, такого прекрас наго, и никогда болѣе рядомъ со мной не горѣла, какъ свѣчечка, тоненькая, тихонькая дѣвушка. Знакомы ли вамъ эти дали воспоми наній, куда уходишь съ такою печалью’ и, странно, съ такою волнующей ра– достыс? Полная тишина, въ которой медленно плывутъ легкіе призраки и ласковыя» тѣни. А надъ гранями перламугрово розова го свѣта плачутъ тихіе, невидимые, за думчивые колокола… Фениксъ. Харьковъ. Типографія Товарищества А. А. Іозефовича—«Южный Край».Сумская, No 13.